Декка Эйткенхэд, 17 августа 2009

В 80-е их постеры висели на стенах у миллионов девушек, но в настоящее время a-ha скорее предпочтут мрачное обсуждение философии погоне за звездным статусом.

Если Вы старше 35-и или даже чуточку моложе, если Вы женщина – эти мужчины почти наверняка не нуждаются в представлении. Когда их дебютный сингл Take On Me достиг второго места в чартах в 85-ом, за одну ночь их точёные скулы и парящие голоса впаялись в память нескольких миллионов сраженных любовью фанов, которые несколько быстро пролетевших, но горячих лет оклеивали свои спальни постерами с нордическими красавцами, носили браслеты в стиле A-ha и бурно радовались совершенству синтезированного попа в его лучшем проявлении. Мне ли не знать, ведь я была одной из них.
Как выяснилось, это происходило с половиной людей, которых я знаю. Какая суета и зависть, когда я сказала, что иду на встречу с Мортеном Харкетом, одна подруга даже умоляет меня взять ее с собой, выдав за свою «ассистентку». Так как она может назвать имена всех трех участников группы и цитирует по памяти тексты песен, кажется невежливым отказать. Мы покатываемся со смеху над пафосом «50-ти вещей, которые вы не знаете об a-ha», списком, составленным рекорд-компанией (номер 23 — Пол, гитарист, был признан 10-ым самым хорошо одевающимся мужчиной в Норвегии в 2002 году; номер 45 — Магне, клавишник, родился в один день с порно-бароном Ларри Флинтом), и хихикаем над ретро синти-битом из 80-ых нового альбома группы Foot of the Mountain. Один день с сердцеедом из нашей подростковой мечты — что может быть более забавным, более уморительным китчем, чем это? Ух ты!
Какая ужасная ошибка. Первый намек, что Харкет, возможно, видит себя не совсем в том же ироничном свете, как, скажем, Take That или Duran Duran - иные идолы тинейджеров прошлых лет, которые сейчас наслаждаются расцветом своего возрождения, пришел в письме от PR-менеджера. «Мортена иногда в интервью слегка заносит», позволяет себе дипломатично заметить он, «певец может быть слегка философичным». Мы уверены, что не хотим, чтобы его коллега по группе Магне Фурухольмен тоже пришел? «Магне действительно держит его в рамках». Совет прозвучал зловещим звоночком, так что мы последовали ему.
Потом я открыла, что a-ha не была, как я предполагала, недавно воссоединена. И это не было лукавым, одноразовым возвращением, продиктованным рынком ностальгии. О нет, Foot of the Mountain фактически девятый альбом a-ha, группа распадалась в 1993 году, но воссоединилась в 1998, и пока их не сильно беспокоили частыми радиоэфирами здесь в Британии, они были «популярны в Германии» — слова, вселяющие страх в сердце любого любителя музыки.
Дальше все стало еще хуже. Недавнее возрождение интереса навеяно главным образом неожиданной данью уважения от Coldplay, Keane, Oasis и Адама Клейтона из U2, который описал a-ha как «очень недооцененную группу. На них смотрели, как на группу для девочек-подростков, но в действительности они были очень креативной группой». Годами бедный старый Харкет настаивал, что он серьезный артист, жалуясь на внимание к его несчастным скулам. И вот, наконец-то, реабилитация! Если Крис Мартин может приписать a-ha формирующее творческое влияние, не пора ли миру теперь тоже отнестись к Харкету серьезно.
Ну, миру придется поработать над тем, чтобы воспринимать Харкета так серьезно, как это делает Харкет. Когда мы приехали, ему накладывали грим, что оказалось несколько неожиданным – учитывая его легендарное пренебрежение к собственной внешности, и немного ненужным – учитывая его необыкновенную устойчивость к возрастным изменениям. Всего за несколько месяцев до своего пятидесятилетия певец выглядит по крайней мере на 15 лет моложе, но и Фурухольмен тоже, хотя красота клавишника менее напускного свойства. Если Харкет был мальчиком с обложки, Фурухольмену всегда доставалась роль шутника в группе – Робби Уильямс в этой пьесе – и легко понять почему, несмотря на то, что ему тоже около 50, у него все еще по-мальчишески расслабленный, приятный юмор и мы легко болтаем ни о чем, пока идем в Гайд-Парк для фотосессии. Пола Воктор-Савоя, третьего участника группы, сегодня нет, и он редко дает интервью.
Чувствуется, что Харкет старается, как может, казаться радостным, но у него натянутые манеры человека играющего поп-звезду сквозь стиснутые зубы, исполнительно щурящегося для камеру в позах, которые делают его похожим на Патрика Свейзи. Первый настоящий намек на его дискомфорт ощущается, когда он внезапно решает, что должен обуться, так как у него замерзли ноги. "У меня есть обязательства, не ограничивающиеся только этим интервью", — объясняет он раздраженно. — «Я, видите ли, иногда еще и пою».
Они вдвоем обсуждают голос Харкета с этакой нарочитой интенсивностью, это одновременно и довольно трогательно, и напоминает, почему музыкантов так охотно пародируют. Они никогда в действительности не любили поп музыку, объясняет Харкет; когда группа приехала в Лондон в 1983 году они, как три «норвежских музыкальных ботана», слушали Doors, Led Zeppelin, Джимми Хендрикса — «все, что угодно, но не поп, правда». Но, когда в Лондоне они услышали такие поп-группы, как Soft Cell — «была там какая-то безутешность и страсть, и это было довольно близко к музыке, которую мы слушали и делали», — соглашается Фурухольмен. — «Есть что-то действительно интересное в клинически холодном саунде синтетического звукового ландшафта. Я нахожу, что грандиозность написания песен и почти оперный подход Мортена к пению, гораздо более привлекательны для меня, как для слушателя в такой обстановке».
«Я должен не согласиться, что у меня оперный подход к пению», — настойчиво прерывает Харкет, — «потому что у меня его никогда не было. Но я соглашусь, что есть огромные возможности в синтетической холодности этого ландшафта для моего голоса. Но это больше вопрос звучания».
Это, должна заметить, не то обсуждение, которое я могла бы припомнить даже в среде самых любящих фанов группы тогда в 80-ые. Попав практически по ошибке в поп-музыку, a-ha обнаружили у себя фанатичных поклонников, но никого, кто был бы так озабочен мыслями о «синтетической холодности» их «звукового ландшафта». Искренне ли любят они, спрашиваю я, своих фанов?
Харкет осмотрительно раздумывает. «Мне никогда не нравился термин "фанаты". Я реагирую на индивидуума, и знаю, никто из них не хотел бы подписаться под тем типажом фанатов, который живописует пресса». «Вообще-то, по моему опыту, типичный фанат a-ha именно в гормональной истерии объявлялся в прессе – но как, это непонятно как сказать», — выдаёт Фурухольмен.
«Это вопрос, который нам никогда не задавали, но, на самом деле, он правильный по сути. Правильный по сути в том, как комфортно нам было с нашим успехом. И правда в том, что нам было некомфортно. Если говорить политически корректные вещи, да, мы любим наших фанов, тогда...»
«Ты можешь любить кого-то и при этом он не будет тебе нравится», — хмуро замечает Харкет.
«Конечно», — продолжает Фурухольмен, — «и если ты говоришь нет, очевидно, что ты совершаешь огромную стратегическую ошибку. Правда в том, что фанаты становятся символом, зеркалом того, что ты создал. И ещё правда в том, что мы боролись с этим зеркальным отражением на протяжении всей нашей карьеры».
Но непременно должно было быть хоть какое-то краткое очарование в годы их раннего успеха, когда они чувствовали, что всех их мечты сбываются, до того как это стало обременительным?
«Ну, думаю, этот опыт, этот цикл очень распространен, очень нормален», — соглашается Фурухольмен. У его коллеги страдальческий вид. Неужели Харкет, интересуюсь я, никогда не наслаждался даже этим?
«Нет, но это особенность его личности. Его чрезвычайно трудно порадовать. Так что принятие этого вызывает большие споры в группе. Принятие нашей истории — это большая проблема. Мы всегда были поп-звездами поневоле. Неприятие всегда было частью нашей истории. Даже неприятие ролей друг друга. Я хорошо помню, как Пол и я пытались сдерживать Мортена, чтобы он был меньше поп-звездой, думая, вот дерьмо, это отвлекает от музыки, не выпячивай свою задницу в интервью, не делай всех этих глупых вещей. Мы собираемся стать серьезными музыкантами, не делай этого!»
Харкет притих и не выглядит особенно счастливым. Их попытки сдерживать его в роли поп-звезды раздражали его, спрашиваю я.
«Я не помню», — холодно говорит Харкет, — «выпячивания задницы».
Фурухольмен фыркает: «Посмотри на фотографии, если хочешь»!
Чего я действительно не понимаю, так вот этого. Если они с самого начала считали, что быть поп-звездами в целом ужасно, и если, как они утверждают, они не нуждаются в деньгах, почему они все еще здесь? Оба занимались сольной карьерой во время распада a-ha, Фурухольмен — скульптор, в то время как Харкет, видимо, удовлетворял свою страсть к редким орхидеям, и у них на двоих семь детей. Они экспериментировали с акустической и роковой эстетикой, и та и другая подходят под их темперамент. Так зачем сейчас делать альбом, который намеренно возвращает к их синтезированному звуку из 80-ых, и, в случае успеха, только сбросит их в пенный поп-мир, который они осуждают? Я не совсем уверена, что когда-нибудь получу ответ.
«Для меня», — пытается объяснить Фурухольмен, — «это больше восстановление территории, которая уже была нашей. Появилось целое поколение довольно разных артистов, которые цитируют группу, они не принадлежат только одному музыкальному направлению, эти люди росли в 80-ые и запомнили a-ha за что-то другое, а не только за скулы. То, что ты оставил позади, дало импульс, стало важным, было частью формирования музыкальной истории некоторым образом».
«И все еще формирует», — быстро добавляет Харкет.
«И все еще формирует. И это прекрасное чувство. Это единственное, ради чего стоит возвращаться. Знаешь, у нас заняло 25 лет, чтобы стать проще. Я думаю, когда возвращаешься в 50, нужно спросить себя, хорошо, я собираюсь вернуться, потому, что мне это нравится. Или быть уверенным, что мне это нравится».
Так в чем же конкретно удовольствие? Хоть тресни, я не вижу. «В записи альбома», — говорит Харкет, — «и в отдаче его людям, которые могут понять. Это огромное удовольствие делать что-то, что трогает нас самих».
«Ну, вообще-то», — прерывает Фурухольмен, — «запись и выпуск альбома — это как боль в шее. Но моменты инициации, когда у тебя есть что-то и оно превращается во что-то, когда ты пишешь – это энергия среди троих, возникающая только когда мы все вместе. Эта энергия все еще заразительна».
«Но тебе по прежнему это не нужно», — мрачно смеется Харкет.
«Ок, да, но настоящая причина того, что мы еще в этом — эта искра — и тогда ты готов пройти через любую гору мусора, чтобы получать ее снова, делать это снова».
И вот они снова не здесь, сражаясь по поводу каких-то абстрактных философских тем. «Всё дело во вписывании в эту реальность», — говорит Харкет, — «когда ты говоришь о том, какие вещи реальны, а какие нет». Фурухольмен: «Ты не видишь разницу?» Харкет: «Да, они разные, совершенно разные, но одна не более реальна, чем другая. Когда ты рассеян в одном, ты сосредоточен на чем-то другом».
О чём они говорят? Я без преувеличения не имею понятия. А потом, о мой Бог, они начинают цитировать друг другу Сёрена Кьеркегора и даже пререкаться по поводу правильного перевода. «То же самое датский философ Кьеркегор говорит о том, как стать реальным в своей собственной жизни», — говорит Фурухольмен. — «Это отчасти то, о чем мы говорим – приковываешь себя к моменту и уже не просто плывешь по течению».
«Ты имеешь ввиду, "Пока трава растет, наблюдатель умирает"».
«Хммм, я не слышал такого перевода, уверен, это переведено более изящно».
«Ок, пока трава растет, наблюдатель увядает. Будь травой».
И они продолжают и продолжают, более или менее забывая, что я все еще здесь. Они больше похожи на стеснительных студентов-отличников философского факультета, чем на поп-звезд среднего возраста, и я не могу удержаться от смеха. Когда тусуются с другими группами, спрашиваю я, они понимают, что они другие?
«Совсем другие», — смеясь, соглашается Фурухольмен. — «Во всем. Да! Да, ты абсолютно права. Мы никуда негодные поп-звезды. И в этом вся ирония. Я надеюсь, мы никогда не станем достаточно хороши для поп-звезд».
«Согласен», — улыбается Харкет. — «Но тебе», — добавляет он сухо, — «не стоит об этом беспокоиться».
Мы с «ассистенткой» никак не могли перестать смеяться всю дорогу домой. Если бы кто-нибудь сказал нам тогда в 1985-ом, что мальчики со стен наших спален в один прекрасный день будут на наших глазах спорить о Кьеркегоре, мы бы никогда не поверили. Как это должно быть необыкновенно, написать одну совершенную трехминутную поп-песенку, когда тебе 20, и стать заложником эмоциональной силы, несущей тебя всю оставшуюся жизнь, хотя тебе это не очень-то и нравится.
Мы все еще смеялись над этим несколькими днями позже, когда пошли на концерт a-ha в Кэмдене. Мы самоуверенно предсказывали на концерте шумную толпу женщин среднего возраста, втиснутых в свою старую a-ha-аммуницию, вопящих под музыку идолов своего детства, не замечая смущения группы. Но последний смешок застрял у нас в горле.
Зал был переполнен молодыми, нетерпеливыми, настоящими почитателями музыки, без единого браслета в поле зрения. Если уж на то пошло, мужчин было больше, чем женщин, они с энтузиазмом рвались вперед, подпевая текстам даже малоизвестных песен, написанных в сомнительные для группы годы. Удивительно, но кажется, Харкет – и Адам Клейтон – оказались правы, a-ha действительно что-то значит, даже сегодня. Они закончили Take On Me, доведя публику до эйфории, я оглянулась, и поняла, что была не единственной, кто был тронут до слез.

Перевела с английского Noon. Редактировала Лил.